Утренний сон – тонкое кружево из почти растворённых ниточек мыслей, сквозь которое проникают отсветы других миров, постепенно удаляющихся с наступлением пробуждения. Мне кажется, Тагаяну всегда снится то же самое, и вместе мы бы залили реальность фруктовыми красками снов – если бы узнали их друг в друге. Кажется, это так просто: потянуться к нему, медленно и с наслаждением просыпающемуся или уже проснувшемуся и для удовольствия ещё раз повторяющему эти движения, и проговорить: «Что тебе снилось?». Но я не делаю этого и не сделаю – не знаю, почему, в последнее время я начал бояться, что он не откликнется на фразу, в которой заслоено что-то более многозначное, чем обычное дотрагивание – чем совместное создание домика из слов для двоих, что скорее подыгрывание друг другу или проявление нежности, но не обнажение другому подземного, запрятанного, самим не понятого движения мыслей и фантазий. То ли он боится, что я окажусь слишком требовательным к внутренней жизни, которую на самом деле никто не в праве судить, то ли… То ли я это всё придумываю, не желая понять, что Тагаяну просто так хорошо со мной, без устрашающих глубин, оказывающихся кружащими голову высями, без добровольной ответственности за судьбу мира, без кружения-путания по бесконечно продолжаемым, свивающимся и разделяющимся мыслям-нитям, вытягиваемым отовсюду. Он – не Художник, запомнить это надолго, закусив запястье, он – ручной, и по-своему прав, я не смею с этим спорить, но – как же всё-таки хочется видеть в нём то демиургическое, что доводило меня до экстаза в Альмине… Тагаян всегда играет по нотам. Нотки – глаза: строгая теория музыки следит за исполнением.
читать дальшеОн спит – или не спит – так тихо, и, не находясь под лишающим воли действием зелья зелёных глаз, я не могу ничего, кроме – так же тихо складывать в воображении из гладких серых камешков случайные фразы: «Берег подходил погладить море, спит оно, как ты…». Светлая бирюзовая полоска прохладно обнимающей воды по пояс, безветренность… А хочется – нестерпимо! – на равнодушную к чужим жизням глубину, хочется нырять вслед за устремлённым к своему инобытию Художником, не зная, выплывешь ли обратно, принося с неодолимых глубин метафизические желания, захлебнёшься ли, отстав от путеводящего, одна причастность к которому изменяет тебя, вмешивая свободы и возможности, или же уйдёшь куда-то, где станешь совершенно другим, содрав в пути что-то и чему-то научившись. Эти признания бесполезны. И ладно бы только горечь – пугает бродящее рядом и иногда на меня взглядывающее предчувствие, что скоро, с наступлением какого-нибудь нового отрезка времени мы разойдёмся, как стрелки: в мою полночь – его (несовпадение) полдень: сошлись и разошлись, даже не обозначив чего-то своим нахождением вместе, потому что часы неправильные. Мы оба – часовые, и перед взором каждого – свой циферблат, один на двоих только штырь, на котором мы закреплены. Абсурдно ли? Наверняка. Вопрос не в этом, а в: нужно ли? При Художнике я был бы минутной, но Он каждый раз уходил бы, переворачивая день, потому то уставал от моего бессмысленного верчения, не дающего ответа. Не знаю. Эндшпиль?
Гулом пуль обозначена даль; я – здесь, при Тагаяне, слышащий каждую траекторию смертоносных, туго скрученных знаний и ощущений, каждое из которых убивало бы ещё одного меня (слои от внешнего, против зарастания собой) и отпускало остальных, выживших, распускало, расплёскивало всё живое – а что ещё, не знаю… Но я – дезертир, бежавший (уведённый) (призванный) (оправдывающийся?) к Тагаяну, и – предатель: ведь что могло быть проще, чем сделать счастливым желающего счастья – но… Не оправдать ни отступничества от своей судьбы (оставаться бы мне мишенью для бешеных сгустков эйдоса), ни того, что оно не удалось, залившись и забулькав, захрипев в пошедшей горлом неудачности. И – предчувствие, ненавязчивое, как бы случайно мимо проходящее и от этого сильнее беспокоящее. Это ведь страх быть оставленным, смятым, как ненужный уже черновик – и был бы значим он, было бы записано в нашем странном «вместе» хоть что-нибудь, для меня – сравнимое с ---, и не знаю, было ли в этом что-нибудь для Тагаяна. Нужно ли – не мне, ему, о себе подумаю потом – продолжение? Я ведь попросту его не знаю. Снова глупости, добываемое из себя – всё равно ничего не решу, всё равно всё останется так, как есть, пока что-то не сотрясёт и не изменит сложившуюся абстракцию отношений с миром, с ним и с собой из исписанных стержней, когда-то и откуда-то вырванных листков, пустых рам… – символически обозначающих желания и страхи. Это всё бесполезно, бесполезно, зачем проговаривать… Лучше просто пойдём гулять, когда ты проснёшься – хотя, может быть, ты не спишь.